Мой римский плющ

В начале мая Стефани — моя римская приятельница, написала, что неподалеку от ее дома, на площади Сан Казимато, началась акция под названием: «Прежде, чем…». Для взрослых предназначена доска с заголовком «Prima di morire» («Прежде, чем умереть»), для детей — «Prima di diventare grandi» («Прежде, чем вырасти»). После слов «vorrei:» («я бы хотел») люди мелками пишут свои желания… Вот «взрослая» доска (среди пожеланий: «посетить все континенты», «быть счастливым», философское «научиться любить больше и лучше»):

В конце письма добрая душа Стефани спрашивала, не написать ли и мое желание на той доске.  Я к тому времени уже два месяца как вернулась из Рима. Закрываю глаза. Перед ними моментально встает знакомая картина: переулок, завешанный провисшим плющом, кошка в окне, обнимающаяся у каменного питьевого фонтанчика парочка… Вон оно, значит, как. Всё без изменений. Дело в том, что до возвращения в Рим память постоянно подсовывала мне мелочи, которые оформились в самостоятельные воспоминания не сразу, а лишь по мере нарастания тоски по городу. Уже перед самым отлетом, договариваясь по телефону с хозяйкой аппартаментов о встрече, я очень невежливо замолкла после ее вопроса:

— Вечером, наверное, пойдете на пьяццу Навона?

К счастью, положение иностранки оправдывает многие дурацкие вещи в поведении. Решив, что на этой фразе мой корявый итальянский дал сбой, тетенька быстро распрощалась. А я, глядя в пространство, в который раз видела вовсе не роскошную Навону, а какую-то безымянную вечернюю площадь, фонарь, увитый плющом, слышала галдеж в таверне и рычание весп. Еще поймала себя на мысли, что очень соскучилась по таким двум римским занятиям.

Первое — это  многократное поедание разноцветного мороженного в течение дня, когда теплым вечером при виде немного усатой синьоры, выходящей из джелатерии с пакетом зелени под мышкой и рожком, увенчанным шариком с кофейными прожилками, — в руке, рушится недавний зарок никогда-в-жизни-не-есть-больше-это-чертово-мороженное. Второе — ленивое созерцание жизни со ступеней шедевров и сопутствующее этому ощущение себя в центре мира.

Увы, практически в первые же часы по прилету в Рим, стала очевидна неактуальность этих двух забав. В марте с криком чаек на город слетал из под небес холодный ветер. Мысль о мороженном не прижилась в голове с холодным носом, а шедевральный мрамор, как выяснилось, морозил попу.

За час до заката первого римского вечера мы перешли по мосту на правый берег Тибра и начали подъем по виа Гарибальди на холм Яникул. Чем выше забиралась брусчатка, тем ниже оставался город. Из-за каменной ограды, закрытого по эту пору Ботанического сада, свешивалась могучая хвоя. А там, где завитки улицы разбивались площадями, с неба смеялась в лицо вечность.

Аллея с белесыми, точно выскабленными щетками платанами, привела на пик холма, на панорамную, открытую всем ветрам пьяццу Гарибальди.

И вот, наконец, он — мой город в лучах уходящего за Остию солнца. И мне не хватит рук, чтобы обнять его.

Если подъем на Яникул немного кружил голову, как при катании на чертовом колесе, то спуск с него напоминал встречу со старым другом в конце рабочего дня. Здесь все было мне знакомо, хотя прежде я тут не была: и запах чуть прелой листвы, и смех во дворах, и аромат чего-то очень вкусного из раскрытых окон. Спуск по кривым улочкам Трастевере — это, наверное, такой момент самоидентификации, когда понимаешь, что слова Генри Мортона о римских пилигримах «они здесь не родились, но они здесь дома» — о тебе, ты принадлежишь к тому же племени.

Я даже удивилась своим утренним страданиям о несостоявшихся в этот раз забавах. Например, поедание пиццы на вынос, разноцветной как и мороженое, имеет ту же приятную желудку многоразовость, неподвластную доводам рассудка. На каждом углу найдется витрина, с выставленными в ней яркими кусками, и главное — чтобы получить один их них не нужно напрягаться. Если не знаешь итальянского, достаточно ткнуть пальцем в понравившийся кусок и кивнуть в сторону двери или окна. Из обязательных коммуникаций только улыбка, «пэр фаворэ» и «грациэ». Простота повсеместного общения — самая расхожая римская монета.

Одаривать радостями не избранных, а каждого, — вообще из одна из особенностей этого города. Времена года лишь вносят в нее свои коррективы. Пусть мрамор нынче холоден, зато теплы грелки в кафе и пиццериях. Видишь того парня в белом фартуке на маленькой пьяцце? Это он тебе улыбается. Выбирай столик, официант подвинет поближе грелку. А если попросить, скажем, артишоки по-римски («Carciofi alla romana»), свежего хлеба и домашнего вина, прислушаться к знакомым звукам аккордеона  — самого главного римского певца (не считая чаек, конечно), то вполне ощутишь себя если не в центре Вселенной, то под ее теплым, мягким боком.

В какой-то момент я подняла глаза и обнаружила над собой тот самый фонарь, который с маниакальной настойчивостью являлся мне в Москве. Самый обычный — таких в Риме тысячи.

А когда над Тибром выступили звезды, и из окрестных пиццерий аккордеону все громче стали подпевать, с особым вдохновением выводя божественное:  «Roma nun fa’ la stupida staseeeeraaaa», мы, с сытыми животами и немного пьяными головами, благодушно побрели домой.

В этот раз мы зарылись в самую гущу запутанных переулков, сняв апартаменты между набережной и пьяццей Навона и всегда блуждали, прежде, чем находили наш увитый плющом закуток.

В середине марта плющ зеленел еще не везде. И мы с особым удовольствием ловили приметы набирающей обороты весны. А чтобы глотнуть ее по-полной, однажды утром отправились на холм Авентин.

Выйдя из метро «Circo Massimo», оставили справа идиллическое обрамление цирковой арены.

И минут через десять оказались в другом измерении. В него попадешь стоит шагнуть на искрошившиеся мшистые ступени в начале Clivo di Rocca Savella — бывшей подъездной дороги к некогда стоявшей на Авентине крепости. Мир здесь тише, медленнее и сказочнее, хотя буквально в паре метров автомобильные сигналы, чайки и туристы перекрикивают друг друга. Путь меж опутанных зеленью стен к вершине  такой смутно знакомый, словно сон из детства или кадры из Феллинивского «Амаркорда». К этому самому частому чувству в Риме — внезапному узнаванию, привыкнуть невозможно, каждый раз оно застает врасплох и удивляет.

Дорога выводит к пролегающей по гребню Авентина улице Санта Сабина (via di Santa Sabina). И вот по правую руку он — Parco Savello,  самый знаменитый апельсиновый сад Рима. Если существует любовь с первого взгляда, то это была она (хотя, справедливости ради, подъем на Авентин уже подготовил меня к безоглядной влюбленности в этот холм). Возможно, дело в контрасте — в сознании еще сидел московский март: с метелью и лыжней вместо асфальтовой дорожки. С другой стороны, убивать апельсиновый уют скепсисом неправильно. В общем, парк в то мартовское утро был подобен наступлению праздника.

Строго говоря, растут в саду не совсем апельсины — это померанцы, или горькие апельсины, как их еще называют. Действительно, горькие (я пробовала), но такие душистые, словно внутри каждого сидит по маленькому ароматному солнцу.

Между апельсинами, лежащими под деревьями, ходили вороны, воробьи и скворцы. На газонах, не смотря на предостерегающие таблички, развалились парочки. Единственно о чем я жалела, что не играла здесь ребенком. Чтобы добежать по дорожке с раздавленными, сладко пахнущими плодами, до парапета — словно очутиться перед распахнутым окном.

И весело проорать:

— Привет, Рим!

Рядом со знаменитым парком есть еще один, тоже апельсиновый, только менее людный.

Подхватывает апельсиновую эстафету следующая за ним базилика Санта-Сабина. В 16 веке ее реставрировал Доменико Фонтана, привнеся в облик церкви, следуя духу времени, барочные черты, которые, к счастью (при всей моей любви к римскому барокко) убрали при последующих реставрациях. К счастью, потому что в данном случае пышность форм совсем ни при чем в этой раннехристианской базилике пятого века.  При церкви был основан первый в Риме доминиканский монастырь и сдержано-аскетический дух живет здесь и поныне. Про основателя ордена — святого Доминика, тут расскажет многое. Например, лежащий на постаменте черный базальтовый камень, который дьявол бросил в святого, молящегося на этом месте на могильной доске. Камень разбил доску, а Доминику, ясное дело, не повредил. Искусствоведы склоняются к мысли, что камень остался от храма Юноны, на месте которого построена церковь Санта-Сабина, а треснувшая могильная плита появилась вследствие реставрационных работ Фонтаны. Но на каждую святую реликвию всегда приходится сотня скептиков. А поскольку вера сильнее неверия, баланс соблюдается.

Самая же визуально красивая история про Доминика связана со священным апельсином-прародителем, точнее — его потомком. Говорят, до 13 века апельсины в Риме не росли, пока Доминик не посадил здесь деревце, привезенное им из Португалии (по другим свидетельствам — из Испании). Так это или нет, но на потомка легендарного древа, растущего в монастырском саду, можно взглянуть в круглое отверстие. К нему ведет анфилада вдоль левого бока базилики.

Напротив живописного отверстия — тоже красота. Кипарисовые ворота 5 века, служившие прежде входом в Санта-Сабину. Рассматривать их можно долго, до того тонко выполнена резьба. На первой панели изображено распятие — самое старое из всех известных распятий на вратах храма. Такие вещи всегда интереснее смотреть самостоятельно, поэтому, чтобы не убить исследовательский дух, я покажу другую панельку — а ту, с распятием вы при желании найдете сами:

Заканчивается виа ди Санта-Сабина площадью Мальтийских рыцарей, которая логически завершает тему садов и отверстий. Когда мы пришли на площадь, карабинеров, обычно стерегущих ворота монастыря Мальтийского ордена, не наблюдалось, а очередь к «Святому отверстию» была невелика. Очутившись здесь, конечно, первым делом смотришь в замочную скважину в воротах

на зеленый коридор мальтийского сада и купол Сан-Пьетро за ним.

Экскурсоводы и путеводители обычно напирают на то, что при таком подглядывании видно сразу три государства: монастырский сад, относящийся к  территории Мальты, Ватикан и собственно, Италию. Однако это слияние «три в одном» – всего лишь игра времени, побочный эффект. Смысл совсем в другом.

Когда-то давно монастырь принадлежал тамплиерам, а они верили что холм Авентин — это замаскированный от непосвященных глаз корабль, который однажды снимется с якоря и отправится к Святой Земле. После роспуска ордена монастырь перешел к мальтийским рыцарям. А в 18 веке Джованни Баттиста Пиранези получил заказ на оформление площади перед монастырем, сада и реставрацию старой церкви на его территории. Пиранези был поклонником тамплиеров и возводя свой ансамбль четко следовал древней легенде о корабле.

Если взглянуть на карту, то видно, что левая оконечность Авентина, устремленная к Тибру, имеет V-образную форму. Здесь стоит церковь Санта-Мария дель Приорато, которая по замыслу Пиранези символизирует  капитанскую рубку на носу корабля. Ограда вокруг монастыря – фальшборты. Сады, часть которых видно при взгляде в замочную скважину (придумал ее тоже Пиранези), — канаты и прочие корабельные снасти на палубе. Обелиски на площади перед воротами — мачты.

Отсюда морская тематика — якоря и очертания форштевней в лепнине. Однако принадлежит чудный корабль не одним только тамплиерам. На барельефах площади изображены и мальтийские кресты, и древнеримские щиты — в мальтийских рыцарях Пиранези видел приемников славы и доблести римских легионеров.  А глазок с видом на Сан-Пьетро окружил египетскими обелисками — точно так же глядящими в небо, как купол главного католического храма. Апельсиновый корабль Авентин  — это воплощенная идея о вечном стремлении человека к свету и истине, вне зависимости от вероисповедания.  И стоит попробовать отступить от толпы перед «Святым отверстием» и, запрокинув голову поглядеть туда, где кружат чайки, — очень возможно, что почувствуешь под ногами легкое покачивание палубы и услышишь скрип канатов. Мастер, построивший корабль, спит здесь же , за стеной – в капитанской рубке — отреставрированной, а фактически – перестроенной им монастырской церкви Санта-Мария дель Приорато.

Спускались с борта корабля мы со стороны метро «Piramide». Казалось, весна прошлась по Риму здесь особенно щедро.

Улицы дремали в неге сонного благополучия, и не верилось, что некогда Авентин был местом расселения римских плебеев.

Хотя и наша улочка с паутиной прилегающих к ней переулков мне тоже очень нравилась. Вечером они тонули в криках, хохоте и рычании шныряющих весп. Вот кем не перестаю восхищаться (ну и завидовать тоже)! Это как надо знать все бесчисленные проулки и ловко лавировать меж людьми и столиками уличных кафе! Смогла бы я так на своем даже не мотороллере, а велосипеде? Едва ли. Дети, собаки и пьяные люди —  мой велоужас, а здесь все это сразу и не на широком московском бульваре, а на паре метров брусчатки меж стен. Нет, я решительно снимаю шляпу перед Марко. Да…  Марко — это сын владельца магазинчика по соседству с нашими аппартаментами, набитого журналами, газетами и путеводителями. Студент Марко до занятий в универе развозит на своей веспе газеты соседям, и радостно вопит «Бонджорно!» всем (и нам, в том числе)  разбуженным тарахтением его мотороллера. Одному из первых газета доставалась пекарю из булочной за углом. Уже в шесть утра он начинал копошится за освещенной витриной, и выкладывать на широкий противень будущие пироги.

Дальнейший путь веспы терялся где-то в переулках, ведущих к Треви, и жизнерадостное «Бонджорно» тонуло в нарастающем шуме просыпающегося города.

Раз вечером мы сидели в пиццерии возле дома. Вокруг как обычно все кричало, пело и лаяло. Веспа Марко отдыхала у стены.  Хозяин книжного магазина без конца что-то орал сыну, и отстал от него только когда тот появился из переулка в обнимку с девушкой — кажется, работающей в пекарне (возможно вот почему первую газету получал именно пекарь). Увидев их, папаша усмехнулся и ушел в магазинчик. Женщина  — одна из самых уважительных причин для итальянца. Я же вспомнила как сегодня по ранней поре мы едва не опоздали  на сеанс в Галерею Боргезе (ну не могу я без остановок ровным шагом пройти по холму Пинчо: то крыши до горизонта, то замшелая каменная ваза, а то вдруг вишни в цвету… ну не бревно же я!). Два часа мы бродили потом по залам галереи. У «Похищения Прозерпины»  муж остановился, походил вокруг и сказал:

— Ни малейшего компромисса с реальностью… Вот что такое гениальность.

Сидя в пиццерии я думала о том, что той же гениальностью наделены некоторые самые обычные вещи. Например, простой римский плющ. Он впитал в себя столько информации, так сжился с городом, что может рассказать о Риме не меньше, чем Колизей.

Увидишь на фото увитые зеленью фонари — услышишь смех из пиццерии под ними.

Он самый первый сообщает древним стенам, что пришла весна:

Или вот такая фотография — пусть на ней он еще сух, но разумеется это Трастевере, за углом  висит белье на веревках и жмурятся на солнце коты в окнах:

Как-то раз, разбуженные криком Марко минут за десять до будильника, мы поднялись, наскоро позавтракали и отправились именно туда —  в Трастевере, на воскресный блошиный рынок Порта Портезе. А надо сказать, то утро было совсем необычное. Город готовился сразу к двум событиям. В 12 часов на площади Святого Петра новый Папа, избранный четыре дня назад, должен был прочесть первую воскресную проповедь. А несколькими часами раньше — в 8 утра от Форумов стартовал 19-й ежегодный римский марафон — Maratona di Roma.  И потому уже несколько дней все бурлило и кувыркалось в предвкушении: там и сям расставили плакаты с приветствиями, обращенными к Папе.

Ему же был посвящен и нынешний марафон. А ради самого марафона перекрыли движение на некоторых улицах. Бегунам предстояло истоптать 42 километра римских дорог вдоль шедевров, Тибра и жующих пиццу туристов.  Из-за ожидающегося многолюдья на первой воскресной молитве папы Франциска (150 тысяч человек, как позже подсчитали), в этом году в маршрут марафона внесли изменения, пустив его в обход Ватикана.

Но даже не посвященному в эти события  американскому туристу с путеводителем подмышкой, который вцепился в нас с расспросами где-то в районе пьяццы Навона, было ясно — что-то будет! Дядечка ошалело озирался на сошедший с ума непривычно рано Рим — воздух пульсировал истошными воплями полицейских сирен, на перекрестках разбивали палатки первой помощи с красными крестами. А чайки, несясь с криками вниз, разносили по самым мелким закоулкам это всеобщее возбуждение. И уж на что в Риме смещено понятие необычного, но персонажи, попадающиеся в тот ранний час на улицах, были не совсем типичны даже для этого города:

Однако стоило перейти по мосту Систо на правый берег Тибра, как весь шум словно осел в платановых ветвях. Этот пешеходный мост, ведущий в Трастевере, — мой любимый. Он нравится мне больше великолепного Сант-Анджело и богемного моста Фабричо через остров Тиберина с гуляющим по нему Аль Пачино и прочими знаменитостями. Мост Систо — это играющие джаз, хаос и эмбиент музыканты, это толпы народа, валящие вечером к площади Трилусса, откуда расходятся потом по барам и кафе Трастевере. Только по утрам он тих и безлюден. И точно так же нем Трастевере, который напоминает в эти часы спящего купидона: ну ангел-ангелом, и не скажешь, что всю ночь резвился, пускал стрелы и разбил сотни сердец.

Порта Портезе открывается в 8 утра и заканчивает работу примерно в два дня. Если найти на карте Рима остров Тиберина, вклинившийся в Тибр подобно тромбу в вену, то после изгиба реки у нижней его оконечности и начинается рынок. От piazzale Portuense он тянется вдоль Тибра, забираясь глубоко в жилые кварталы. Если идти через весь Трастевере, то на подходе к рынку пересечешь старые трамвайные пути. Трамвайный маршрут, ведущий в Порта Портезе, упразднили 1 января 1930 года. Но местные, даже которых в те времена еще не было и в проекте, вздыхают и скорбят о нем, как москвичи — по закрытой кондитерской в Столешниковом переулке. Вот этот легендарный трамвай (фото прислала Стефани):

Вздыхают в Трастевере и по поводу самого рынка, который, понятно, «не тот, что раньше». Хотя, в отличие от старого трамвайного маршрута, многие, действительно, застали и помнят другой Порта Портезе — «роскошную блошиную барахолку», как говорит  Стефани. Увы, грусть ее обоснована — современный Порта Портезе чем-то напоминает Черкизовский рынок. По крайней мере, в своем начале — это сплошь вещевые ряды с темноликими торговцами (преимущественно из Сенегала и Камеруна), продающими помимо одежды и обуви всякую чепуху вроде кривовавтых позолоченных петушков и «муранского» стекла  за 2 евро.

Чтобы попасть собственно на блошиный рынок, надо, как только основной ряд пустит ус направо, сейчас же уходить туда. Правда сперва глаза порадует «вечный дед» со своим патефоном за 100 евро (играющим, как он утверждает):

И кучей разных приятных безделушек, из которых одно зеркальце за 10 евро уехало в тот день в моей сумке.

«Вечным» деда прозвали потому что, как пишет Стефани:

— Он был здесь всегда. И есть почти на каждом снимке из Порта Портезе. Только ты лучше не снимай его — возражать не будет, но говорит, что от частого фотографирования незнакомыми людьми напоминает себе истертую купюру.

Кстати, не смотря на недовольство «вещевым» Порта Портезе, терять его римляне не готовы. В мае 2012 года здесь разгорелась настоящая баталия между полицейскими и посетителями рынка. Стражи порядка выбросили в мусорный контейнер товар лоточника из Нигерии, не имевшего лицензию на торговлю. Казалось бы — и что такого? Вполне нормальный поступок полицейских, с точки зрения русского человека. Римляне же возмутились «варварскими действиями полиции» и взяли беспредельщиков в кольцо. Дискуссия о правах и обязанностях развивалась следующим образом: полицейские оборонялись при помощи перцовых аэрозолей, в результате четверым из них потребовалась медицинская помощь, одного зачинщика-оппозиционера арестовали, а нигерийца задержали для установления личности  (русский человек здесь опять  снисходительно поведет бровью). В общем, был грандиозный шухер, и статья в газете «La Repubblica». Впрочем, закончилось все вполне логично как с русской, так и с итальянской точки зрения — ничем. Как и прежде большинство лоточников не имеют лицензий, полиция составляет на них протоколы…

В «блошиной» части рынка торгуют тем же, чем на всех барахолках.

Много старых книг, телефонных аппаратов и разной фигни, которая тем очаровательнее, чем бесполезнее.

Покинув рынок, и позавтракав в единственно работающем в такую несусветную для этих мест рань в кафе на площади Санта-Мария-ин-Трастевере,

мы снова нырнули в шумный Рим.

По ту сторону Тибра перекрыли набережную, и по ней бодро струилась разноцветная толпа марфонцев. К слову, участвовать в пробеге может каждый, подавший в оргкомитет марафона паспорт, медицинскую справку и заплативший взнос.

Вынырнули мы на запруженной площади Сан-Пьетро за 40 минут до начал воскресной проповеди.  Первую  молитву «Angelus Domini» из уст Франциска ждали с детьми:

С собаками запазухами:

А на крышах Собора и Апостольского Дворца охрана сменила чаек, разгуливающих там четыре дня назад во время конклава.

Из того римского полдня мне запомнилось мягкое колебание начинающего теплеть воздуха. И словно ныряющий в нем голос Папы — с певучими, ласкающими слух интонациями, обращающийся то к Ангелу Господню, то к людям на площади.

Как ни банально звучит, но кажется даже дождь ждал конца молитвы, деликатно напомнив собравшимся, что за воскресной проповедью должен следовать  воскресный обед. Вместе с радостной толпой мы нырнули под арки, ведущие в район Борго, где  интерьер таверн проще, цены ниже, а сортов домашнего вина и лимончеллы в два раза больше, чем по ту сторону Тибра… ну ладно, может не в два, но в полтора точно.

Дождь так и не унялся до следующего утра. Это был день отъезда, и пока мы шли к Испанской лестнице, город стал зеркальным.

 

Прощалась с Римом я от Виллы Медичи. Свидетелями были потемневшие от тумана пинии. Удивительные все же создания —  они напоминают благополучных женщин — никогда не скажешь, сколько им лет. Безумно идут они Риму, сшивая словно иглами  времена Империи, Возрождения с нашими днями. Вздохнув, поворачиваюсь к парапету, за котором до самого хмурого горизонта — мокрые крыши. В груди кто-то болезненно заворочался, и я в который раз подумала, что видимо, мне на роду написано любить этот город.

Романтический настрой прервала одна синьора. Такая типично римская синьора в дождевике поверх делового костюма, с прорезиненной накидкой на коленках, в туфлях на каблуках, обдавшая меня россыпью брызг из под колес своей веспы. Точно Рим окатил холодным душем, призывал не ныть под дождем. Ну, в самом деле, кто так прощается? Я закрываю глаза. Пусть память сама выберет самое важное. Она же снова подсовывала мне какую-то ну совершеннейшую на первый взгляд ерунду.

Ромашки под Аврелиановыми стенами:

И овец.

Их мы видели два дня назад на Аппиевой дороге. Бродила отара, позвякивали колокольца, а я стояла и фигела от немного нереального ощущения, что попала по ту сторону рамы много раз виденной классической картины. Купола церквей, фонтаны, оставшиеся за Аврелиановой стеной, и это блеющее кучерявое облако — все на ней было едино и знакомо до деталей.

На близлежащих фермах тут же, в черте города, из овечьего молока делают сыр рикотту. Древнюю консульскую (т.е., общественную) дорогу Appia Antika современные римляне называют АппиейРомАнтикой и шлют друг дружке в социальных сетях ее фото с душераздирающими цитатами. Весной дорога и впрямь представляет собой живописное зрелище. Вдоль нее порхают потомки беглецов, а ныне – свободное племя вольных римских попугаев.

Завивают локоны ветви

мелькают меж них остовы стен мавзолеев, гробниц и входов в катакомбы.

И во время прогулки  не отпускает подозрение, что сейчас воооон тот присевший в тени дядечка в светлом плаще обернется, и окажется Гетте, отдыхающим на фоне гробницы,  с картины Тишбейна.

В этом чувстве нет ничего удивительного. Рим — это архетип, записанный на нашей сетчатке памятью сотен поколений. Он лежит в нас как латынь в корнях современных слов. А поскольку все великое имеет в своей основе нечто очень простое, вроде сказки Арины Родионовны на ночь, не мудрено, что вспоминаются плющ да ромашки, шум толпы на вечерней пьяцце да позвякивание стаканов. Сколько бы восхитительного не видели глаза, стоит их закрыть, перед ними неизменно окажется то место на Земле, о котором помнишь сущие мелочи.

Поэтому ответ на майское письмо Стефани сложился сам собой.

«Дорогая Стефани, спасибо за фотографии! Когда будешь ехать на велосипеде по виа Маргутте, присмотри для меня небольшой отельчик рядом с Испанской лестницей, пожалуйста. С террасой на крыше. А на доске в Сан Казимато  напиши так: «vorrei: пить молодое вино и подпевать римскому аккордеону».

Обнимаю тебя, до встречи!»