Тенерифе

Сны о лете

 

Мне было шесть, когда я стала рассказывать себе сказки на ночь. О чем — уже не помню. Помню только, что заканчивались они всегда одинаково. Я видела щетинистый веер солнечных лучей у горизонта, синюю гладь и вдыхала крепко просоленный ветер. В эту картинку, сотканную из полузабытых книжек и фильмов, вплетался только один реальный образ. Дом нашего соседа по даче, водившего по Оке баржи с песком. Белый оштукатуренный дом и единственные в дачном поселке деревянные жалюзи на окнах. Мне представлялось, что я смотрю со второго этажа капитанской дачи (хотя внутри никогда не была). На стене огромная, во всю стену, старая карта мира с истертыми краями, на столе — подзорная труба. А из распахнутого окна вид открывался почему-то не на противоположный берег Оки, как должно быть, а на огненный зев неба над океаном. И все неведомые страны, весь широкий мир представлялся мне тогда островами… Видимо, такой покой заключался в этой нарисованной воображением картинке, что я тут же засыпала.

Много раз с тех пор проливались с неба Боотиды, Аквариды и Персиды. Земля вращалась от лета до лета. Ребенок, примеряющий на палец огромное соломоново кольцо, вырос, и со временем прочитал все три надписи на нем. Труднее всего далась самая мелкая: «Ничто не проходит».

Юго-запад, закаты и галеоны

Лас Америкас глядит на юго-запад. В бесконечной синеве, ласкающей городские пляжи, человеческий глаз встречает до горизонта только одно препятствие. Ла Гомера — остров, от которого давным-давно отправились в плавание вдоль Тропика Рака три корабля: «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья». Их пенный путь на запад сквозь широкие воды лежал мимо прыгающих дельфинов, оглашался в гранатовых сумерках вздохами неведомых чудовищ, вел через водоросли Саргассова моря к огням неведомой земли.

На эту далекую точку, названную сперва Вест-Индией, железный Адмирал указывал одной рукой, а в другой держал карту, на которой не было еще ни Саргассова моря, ни суши между Японией и Европой. Памятник Колумбу убрали зачем-то из порта Лас Америкаса. Но и поныне порт носит его имя. Как-то давней весной, впервые открыв карту отелей Лас Америкаса, я заплутала в каравеллах и островах: Гуанахани, Сантьяго и стройный ряд корпусов, вытянувших свои белые тела к океану в той же последовательности, в какой их знаменитые тезки подошли к берегам Америки: «Ла Пинта», «Ла Нина» и «Санта-Мария». На время я забыла тогда о цели изучения карты. Я просто перебирала названия отелей, в которых так или иначе присутствовала испанская транскрипция фамилии Колумба — Колон. Картинка сложилась после первого возвращения с Тенерифе. В главном курорте острова — Плая де Лас Америкас (Пляж Америки) — воплотилась не столько память о свежеоткрытом материке, сколько детская мечта о нем. Дух Лас Америкаса не свиреп. В его имени нет свиста легких, изъеденных неизвестными европейцам болезнями, нет убийц, с именем Единого Бога на устах топящих в крови целые племена. Это корабль вне времени, вечно плывущий к далеким островам. Лас Америкас (или просто — ЛА) — это необычайно яркое ощущение реальности.

Первый раз мы прилетели на Тенерифе июньской ночью. Смена часовых и климатических поясов, а также особенности вылетов чартерных рейсов сделали из меня на время эмоционального урода. Я ненавидела самолеты, людей и тележки для багажа. А потом я отодвинула тяжелые шторы в номере…

Как вахтенный каравеллы «Пинта» Родриго де Триана первым узрел в ночи новую землю, так я впервые увидела океан с балкона апарт-отеля «Ла Пинта». Набрав полные легкие соленого кислорода, выдохнула я только когда начала кружиться голова. И с этого момента дышала уже в другом измерении.

Вдали, в бесконечной глубине ночи, маяк в Сан-Себастьяне — столице острова Ла Гомеры, разделял слитые казалось воедино небо и воду. В его коротких вспышках видны были темные кляксы облаков и белые мачты яхт в порту Колон слева. А прямо перед балконом влажно мерцала темная, живая бездна. Спуститься из номера и перейти променад было делом пары минут…

Пляж был темен и тих. Затаившимся огромным чудовищем лежал передо мной океан. Вздыхал и смотрел на меня тысячью невидимых глаз. Я понимала, что вижу, наверное, отлив. Вода отступила от сухой части пляжа на несколько метров, обнажив широкую влажную твердь песка. Все прочитанные книжки сплелись в качающиеся перед глазами образы, то бригантин, то Кракенов и звали утробными голосами к страшной воде. Ребенок Аленка, пару минут неподвижно стоявший рядом, вдруг закатал до колен брючки и побежал в океан. Я бросилась за ней. Вода с силой потянула из под меня песок, как будто несколько рук и канатов тащили вглубь. Справа обозначилось и поплыло к нам белое пятно. Я вцепилась в Аленку и вытащила из воды. Океан ночью полон ядовитых гадов! Это оказался пакет. Алена с жалостью посмотрела на меня:

— Мы едва намочили ноги, мам…

И правда. А мне-то казалось, что мы уже в пучине. Тут глаза Алены расширились, губы вытянулись и она рванула по пляжу прочь. По пустынному в этот час променаду быстро, чуть вразвалочку, шел загорелый человек в белых бриджах, тельняшке, а на плече у него сидел огромный белый какаду. Я тоже кинулась бежать. На песке увидела надпись «Россия!».

— Ага! — подумала я.

А что «ага», так сама и не поняла. Так мы добежали до того места, где променад загибался в гору: впереди шел человек с птицей, следом скакала Аленка, а сзади, молча и сверкая глазами в ночи, как собака Баскервилей, гналась за ними я. Аленка догнала-таки моряка и они о чем-то заговорили. Какаду слушал их, наклонив голову вбок, и пару раз, как мне показалось, кивнул. Я остановилась, и тут они все трое обернулись и посмотрели на меня. Выражения лиц Аленки и моряка в этот миг были так схожи, словно на меня смотрело одно существо с двумя лицами — детским и обветренным, морщинистым. Я перестала задаваться вопросом, на каком языке и о чем они говорили. Дыхание выровнялось. В висках больше не стучала кровь. Я слышала прибой и чувствовала солновато-сладковатый аромат южной ночи.

Полтора года спустя, я сидела в джинсах и кофте на другом пляже ЛА — Камисьон, и запустив пальцы в песок неподвижно, как ящерица, глядела на бирюзовое, умытое бризом небо. Думалось только одно:

— Февраль…

Кровяные потоки в венах, дыхание и сердце меняли ритм, переходя на тенерифское время. Глядя на мою экипировку, молодая англичанка рядом поежилась и попросила своего спутника передать ей полотенце:

— Прохладно…

Нет, мисс. Мне не холодно. Я прилетела из минус двадцати и вьюга кидалась на машину как собака по пути в аэропорт. Я просто не хотела тратить время на переодевание…

Океан согласно зашуршал мириадами песчинок и попытался дотянуться длинным языком до моей ноги. Я опустила глаза и улыбнулась ему. Все, я здесь.

Вообще, если подумать… ну туристический город. Одни только отели, рестораны, магазины и клубы. Самая дорогая и, по большей части, невкусная еда на острове. Да, и кофе отвратительный. Но сколько раз и откуда бы мы не возвращалась в него, приезд был схож с инъекцией эйфории, замешанной на полудетской, полущенячьей радости. Словно ты очутился здесь не по путевке, не пилил через Европу и Атлантику семь часов на самолете, а шагнул с борта брига на песок прекрасного острова.

Если разбавить аллегории конкретикой и арифметикой, то получится вот что. У Лас Америкаса есть три неоспоримых достоинства.

Первое, конечно, океан. Собственно, город — его продолжение, с насыпными пляжами из песка, поднятым с океанского дна. К океану стекаются авениды, усаженные высокими пальмами. Он подмигивает из витрин магазинов инкрустациями из ракушек на кожаных боках сумок. Хлопает полотенцами с пурпурными закатами в мелких лавочках индусов. А утром пассаты, летящие на юго-запад, умывают город соленым воздухом, полоща и окатывая ветром мощеные дорожки, верхушки пальм и лазурное небо.

Океан неотделим от Лас Америкаса и доступен практически в любой части его шестикилометрового променада. Почти везде с него можно сойти или спрыгнуть на пляж. Океан лежит почти на одном уровне с городом.

Перед нашими апартаментами в «Parque Santiago», где мы жили в феврале, рядом с пляжем была каменистая отмель. От променада ее отделяла тонкая полоска песка. Во время прилива отмель практически полностью покрывалась водой. Отлив обнажал ее метров на 30. Вся ноздреватая от ямок разного диаметра: совсем небольших, куда едва помещалась ступня, до трехметровых соленых озер. По перешейкам можно было добраться от одной лунки до другой. Вулканическая порода, соль и солнце сначала делали хождение по отмели босиком почти невозможным, ступни горели и алели. Но очень быстро привыкали к новой опоре. Мелкие ямки прогревались до донышка, и наступая в них казалось, что стоишь в чистом йоде, выцветшим от яркого солнца. Рядом океан катил пологие длинные волны. А ушедшая вода вселяла в лунки временных жильцов. В первый же вечер мы купили сачок с ведерком. И утром отправились за добычей.

Сразу выяснились три интересные вещи.

Рыбу поймать не получится. Это раз. Ее в ямках водилось видимо-невидимо, разных размеров и цветов. Особенно хороши были темные, почти черные на свету, рыбки, которые заплыв в тень, переливались ультрафиолетом. Но хвостатые прятались под камни при нашем приближении. Единственный шанс поймать их заключался в полной неподвижности, вызывавшей в нас внутренний протест и потому исключенной.

К лунке надо приглядываться, а не нестись сайгаком мимо. Это два. Когда глаз понимал соотношение цветов и форм каждой ямки, среди камней и водорослей, как на переводной картинке, начинали проступать притаившиеся живые существа, мимо которых взгляд проскальзывал при беглом осмотре.

Самая интересная живность встречается в лунках на границе с водой, уходящих другим концом в океан. Это три.

Тем утром мы обнаружили пару морских звезд. Они всегда представлялись мне на ощупь мягкими и студенистыми. В реальности родственницы морского ежа оказались твердыми, шершавыми, почти колючими. Еще наловили морских ежей и коралловых актиний. А в лунке возле самого океана, наблюдая за смешным рачком-отшельником, я увидела нечто. Едва заметное среди камней, оно напоминало бежевую лепешку с коричневыми прожилками. Позвала Алену. И стала отделять нечто от камня. Нечто оказалось студенистой текстуры, за камень держалось крепко. При повторном тычке выпустило в воду какой-то клейкий белый гель, облепивший сачок паутиной.

— Осьминог! — с восторгом и ужасом прошептала Аленка.

— Не, у осьминога чернила и щупальца, — не согласилась я. И принялась отколупывать сачком существо от камня. Посаженный в ведро с водой и изученный мужем в номере, морской гад оказался голотурией (трепангом, морским огурцом). После чего был возвращен в исходные условия — отпущен в океан вместе с актиниями, ежами, звездами и рачками.

Много раз мы бродили по отмели. Как-то на закате видели с Денисом принесенного прибоем португальского кораблика — белый купол с фиолетовой каймой и длинные, очень тонкие, ядовитые щупальца.

Да, закаты… это второе достоинство Лас Америкаса.

В Лас Америкасе никто никуда не спешит, ничему не удивляется. И никто никого не разглядывает (иногда я думала, что человек, вздумавший прогуляться по променаду голышом, вряд ли вспугнул бы царящую кругом безмятежность). Окружающая действительность делает тебя самодостаточным. Здесь даже скамейки вдоль променада стоят с края, ближнего к пляжу, и повернуты в сторону океана. Поэтому между тобой, водой и небом нет никого. Ежевечерний итог самосозерцания — закат.

Смотреть на него можно с балкона отеля, с террасы кафе, сидя на траве или на песке. Благодаря расположению города заход солнца виден практически из любой точки.

Вы знаете как встречают в Лас Америкасе закат? В тишине. Никто не хлопает в ладошки и не кричит. Когда светило огибает зубчатые стены замка на западной оконечности города и склоняется к воде, жизнь на всем многокилометровом побережье замедляется. Я видела, как замирали с подносами в руках официанты в кафе, как выходили на улицу продавцы магазинов и, уперев руки в боки, смотрели в просвет между отелями. Чем ближе яркий диск к океану, тем меньше разницы между небом и водой, их цвет практически выравнивается.

Когда мы глядим, как солнце опускается в огромную купель, с нами, я думаю, происходит нечто вроде метаморфозы. Или это кратковременная медитация: замедляется дыхание и отлетает шелуха сомнений, желаний и страхов. На несколько секунд мы становимся самими собой — обладателями знаний: теми, что даны от рождения, и теми, что дал опыт. Этим высшим проявлением счастья — мудростью. Но едва солнце скрывается за горизонтом, мы теряем их, забываем, и приходит печаль. В утешение нам оставлена память о не столько сознаваемой, сколько ощущаемой мощи слияния солнца и океана, и своей связи с ней пуповиной.

Третья, последняя, похвала Лас Америкасу будет за его разнообразие. Нам нравилось гулять по бесконечной набережной ЛА, сворачивая вглубь особо полюбившихся райончиков. В некоторых пьют и гуляют до утра, в некоторых в десять уже малолюдно. Я обожаю тянуть коктейли в прибрежных кафе развеселого Вероникаса (порции здесь особо щедрые) и смотреть на серферов, скользящих вдоль местных, почти не закрытых волноломами пляжей. До темноты могу бродить по отмели у «Parque Santiago» (хотя сам район Пирамиды неизменно напоминает мне Тверскую с пальмами — слишком много магазинов и машин). Люблю район порта Колон, особенно вечером, когда зажигаются огоньки.

Я помню как однажды в поздний час в бесконечной вышине пальмы полоскали листья в небе. Мне всегда казалось, что они говорят со звездами — о морях и островах, о смутно знакомых мне людях, об инках и египтянах. В баре гостиницы «Европа» когда-то русский, а ныне испанский певец Николай, пел «No woman, no cry». Ах, какая это была ночь! Через много-много лет я буду помнить ее, а через три тысячи лет пальмы, возможно, будут шептаться со звездами обо мне и тех, кто сидел тогда со мной за столом.

Слегка небрежная нега Фанабье и лаконичный, самодостаточный Дюк нравятся мне и утром и вечером. На любимейшем из пляжей ЛА — Фанабье, мы встречали и закат и рассвет. Водяное пространство здесь оживленное. В противоположном конце ЛА можно наблюдать в океане в основном паромы и рыболовецкие траулеры, идущие в порт Лос Кристианоса.

Мимо Фанабье ходят легкокрылые яхты, белые катера и круизные кораблики, везущие туристов к западным красотам острова из порта Колон. Как-то на таком кораблике отправились и мы.

Правда, сели в него в порту Лос Гигантеса. Звался корабль «Uno dolphin» и вез своих пассажиров в океан — глядеть на китов. Гарантии встречи с ними, однако, экипаж не давал, обещая лишь морскую прогулку, угощение, купание с борта и дельфинов. Но основной целью всех собравшихся были, конечно, они — киты. И на предполагаемое место дислокации их колонии, выйдя из квадратного порта Лос Гигантеса, «Uno dolphin» и взял курс.

Загорелые моряки быстро разогрели в огромном чане паэлью и угощали всех желающих. Молодой морской хищник оглядел подопечных, взял две тарелки и направился к паре загорелых, плотненьких чикит. Протянул угощение и ненадолго присел рядом с той, у которой от улыбки появлялись ямочки на розовых щеках.

А «Uno dolphin» летел по волнам в паре с ветром. Хлопали паруса и смеялись дети. Иногда наш «дельфин» обгонял такие же прогулочные кораблики, иногда они — нас. Мы все шли одним курсом. Вскоре вдали показалось скопление разномастных катеров и яхт, качающихся на волнах в радиусе 100 метров. Я поставила Алену на лавку возле борта и выглянула из-за ее плеча. С верхней палубы долетел возглас. Человек с подзорной трубой указывал перстом на армаду кораблей впереди, ощетинившихся телеобъективами и видеокамерами в руках пассажиров. Приглядевшись, я увидела среди волн черные загнутые плавники.

— Смотри, — показала я на них Алене.

И тут же отругала себя за зычноголосость. Все окружающие, хоть и иностранные, зато догадливые граждане, прянули к нам. Словно с нашего пятачка видно было лучше. Обхватив одной рукой Алену, другой, вытянутой, я вцепилась в перила и даже легонько лягнула в лодыжку одного господина, пристроившего свой длиннофокусник на моей макушке.

К счастью, мы быстро приблизились и киты стали видны с любого бока корабля. Народ забегал, зацокал языками, защелкал затворами.

Это были небольшие киты-пилоты, или, на языке науки, Calderon Tropikal. Я смотрела на них и думала… о чуде.

В детстве мое представление об этом явлении претерпело два видоизменения. Первый период — вера в реальность зверей, показываемых в передаче «Спокойной ночи, малыши!». Второй — разочарование в первом, но сохранение веры в Деда Мороза. А потом, где-то в семь лет, мы с Мишкой — соседом по даче, играли в пиратов. Он был Флинтом, я — его попугаем. И вот Флинт ни с того ни с сего краснеет, бросает шпагу (ручку от швабры) и говорит:

— А я тебе щас покажу чудо!

Спускает штаны и стоит так, весь красный, с ужасом и отчаянием глядя на меня дикими зрачками. Посмотрев на демонстрируемое чудо и снова переведя взгляд на Мишкино лицо, я подумала, что в сущности, все мальчишки, даже лучшие из них, придурки. И что Флинтом теперь буду я. А Мишке пора повзрослеть и понять, что чудес не бывает.

Теперь, глядя на китов, я думала, сколько разных чудес видела с тех пор. И что у них всех разная природа — у одних непостижимая человеком, у других — вполне обычная. Например, врач, за десять минут вернувший моему миру ясность и чистоту, всего лишь выполнял свою повседневную работу. И вот теперь я, еще полгода назад не видевшая без контактных линз номер автобуса у остановки, первая в категории пассажиров с невооруженными глазами разглядела китов. Для меня это абсолютное, реальное чудо — вон оно — плавает, бьет хвостом и иногда пускает фонтанчик.

Тем временем корабль развернулся и пошел назад. Проходя мимо садков с рыбой под громадой скал Лос Гигантес, мы прибавили хода и в волнах запрыгали дельфины. Аленка в восторге хлопала в ладоши, дядька с длиннофокусником, довольно похрюкивая, ловил их полет, неотвратимо наезжая на меня объективом. Увидев в глазке камеры вместо дельфинов мое лицо, инстинктивно потер одной ногой лодыжку другой и ушел на другой борт. Удивился, наверное.

Румяная чикита, уже одна, без подружки, смеялась у перил, а молодой пират подливал ей в пластиковый стаканчик не сок, которым поили всех пассажиров, а ямайский ром.

Когда мотор остановили и бросили якорь, народ восхищенно завизжал и стал прыгать в воду с тарзанки. Вода, если смотреть на нее с высокого борта, была темно-синей, в складках между волн почти черной, такой насыщенности цвета, что казалась почти плотной массой. Но стоило кому-нибудь нырнуть, как солнечные лучи, следуя за ныряльщиком, освещали его до самых кончиков пальцев. Это явление — прозрачность темной воды удивляет и восхищает меня до сих пор.

Та морская прогулка закончилась кормлением чаек. Потомки археоптериксов слетались из под нависших каменных гигантов и проносились над вытянутой рукой матроса.

Потом вышел красавец пират и сделал совсем уже страшное: встал на перила и зажал длинную хлебную полоску во рту. Он резко откидывался, когда, тяжело вспарывая воздух, чайка выхватывала хлеб у него из губ. Из его стянутых на затылке волос выбилась прядь, и ветер теребил тельняшку, обтягивающую сильные плечи.

У противположного борта его бонита застыла с расширенными неподвижными глазами и смятым в руке стаканчиком, из которого на пол падали коричневые капли. А где-то далеко на востоке, за горами, начинавшаяся ночь расправляла огромные крылья и уже стелила для них свое покрывало.

Обезьяны и зачарованные города

До приезда на Тенерифе я не испытывала особой нежности к приматам. Для меня существовал некий единый образ макаки, гримасничающей в клетке зоопарка, который вмещал в себя всех обезьян, живущих на белом свете. Такое неправильное отношение изменили близкие контакты с разнообразными видами.

Во время первого же нашего визита в «Monkey Zoo» (в народе — Лемурятник) ко мне на голову уселась беличья обезьяна. Вела себя там, наверху, недисциплинированно: растрепала пучок на затылке, стащила заколку и ускакала с добычей. Но не смотря на это вызвала во мне почти материнские чувства.

Сентиментальный настрой был задан посещением главных местных любимцев — лемуров, вольеры с которыми мы прошли прежде, чем попасть к рыжему воришке. Тут вот очень сложно удержаться — рука сама выводит уменьшительно-ласкательные суффиксы и дурацкие всхлипывающие приставки. Силу воли проявить, конечно, попробую, но ничего не обещаю.

С лемурами так. К человеку, приехавшему в «Monkey Zoo» утром и держащему в руке пакет с финиками, сразу при входе в вольер падают на плечи увесистые шерстяные комки. Желтые блюдца глаз заглядывают в лицо, а лапы с почти человеческими пальцами тянут к себе руку, зажавшую пакет с финиками. Дальше ты в какой-то отключке, окруженный колышущимся лесом полосатых хвостов, даешь оттеснить себя к скамейке у задней стенки вольера. И там окончательно теряешь себя в пушистом мире.

Удивительное все же дело тактильные ощущения. Вступая в сговор с остальными органами чувств и, в данном случае, доминируя над ними, они ведут тебя в какую-то сладкую блажь, топят в ней, заставляют лепетать глупости, запускать пальцы в теплую шерсть, сидящих на коленях серых обжор. И, пока в твоем пакете не кончатся финики, быть потерянным для всего, что связано с разумом. Забываются, к сожалению, и просьбы тетеньки, продающей за 2 евро в билетных кассах пакетики с официальным кормом для лемуров — смесью из семечек, кукурузы и чего-то еще. В оба наших приезда в Лемурятник повторялся один и тот же ритуал — сеньора со вздохом оглядывала наши пакты с финиками и просила давать их хвостатым маленькими кусочками. Оба раза мы искренне это ей обещали…

Самые, на мой взгляд, удивительные обезьяны обитают в клетках рядом с выходом. Они осторожны, подозрительны, близко к себе не подпускают. Человеческие лица Callithrix Penicillata (или черноухих игрунок) напоминают шутов со средневековых гравюр. Их вид всегда рождает во мне слегка тревожное чувство… словно я смотрю на людской род со стороны.

Иногда игрунок селят за стекло и вешают любимую нашу табличку, встречающуюся практически возле всех забранных стеклом или сеткой вольеров Лемурятника: «Осторожно! Злой Чебурашка!» В этот раз я ее сфотографировала, решив вывешивать фото рядом с рабочим столом каждую пятницу.

В общем, «Monkey Zoo» — наша обязательная программа. При наименьшей стоимости входных билетов по сравнению с другими зоологическими парками Тенерифе, счастья здесь получаешь едва ли не больше всего. Это такое в полном смысле слова животное удовольствие… ведь, приматы, если серьезно, такие пусечки!

Раз речь зашла про обязательную программу, расскажу еще об одной своего рода традиции. О наших непростых отношениях с дорогой Икод-де-лос-Винос — Сантьяго-дель-Тейде.

В город на севере острова Икод-де-лос-Винос мы приезжали несколько раз. Нам нравятся его улочки, задирающиеся в гору под углом 45 градусов, дома с канарскими балконами… Что до основной местной достопримечательности — толстой драцены неопределенного возраста, то с ней непросто. В смысле, боюсь, должного пиетета к ней я не испытываю. Каждый раз, глядя на нее, мысленно прокручиваю слова из путеводителей о «возможно самом старом драконовом дереве в мире, а возможно и самом древнем живом организме на Земле». Что сказать… Сравнительный этнографический анализ и зрительные образы рождают во мне скептицизм. Во-первых, на другом острове — Крите, таких вот «возможно самых старых» живых организмов целых три (только там за древность отвечают оливы). А во-вторых, всякий раз, когда я гляжу на чудо-древо, мой взгляд невольно цепляется за пальму, растущую рядом! Она выше… я все знаю про медленный рост драцены, но никакие факты не помогают создать должный настрой и взгляд бежит по стройному пальмовому стволу к самому небу.

Совсем я не ботаник.

Так вот про традицию. Первый раз дорога через северные горы преподнесла нам сюрприз июньской ночью. На выезде из города Ла Оратава мы запутались, и вместо желанной аутописты свернули не туда, осознав это, только когда стали попадаться указатели на Икод. Обратно поворачивать не стали, решив добираться до Лас Америкаса извилистыми северными серпантинами. Еще в Ла Оротаве выяснилось, что в машине потекла система охлаждения. Договорившись, что в случае чего заночуем в одном из городков по пути, мы продолжили путь. Когда наш покалеченный автомобиль перевалил через хребет, преграждающий путь тучам с севера на юг, и далеко внизу показались огоньки Сантьяго-дель-Тейде, мотор заглох.

Ночная дорога была пуста. Из под обрыва наползал туман, постепенно заволакивая мигающие огни городка. Денис, всю дорогу делавший короткие остановки, чтобы подлить в бачок холодную воду, вышел проверить уровень жидкости. Вернувшись, заметил, запуская двигатель:

— С водой порядок.

Нажал на педаль газа и мы вдруг переехали что-то крупное, тяжело перевалившись передними колесами через невидимую преграду. В ужасе оба выскочили из машины. Под машиной никого, к счастью, и ничего не было. Посветили фонариком. На тонком слое асфальтовой пыли виднелись только следы от шин…

— Когда я выходил проверить воду, перед машиной все было чисто, — сказал Денис.

Облегченно вздохнула я лишь, когда мы, спустившись с гор, въехали в Сантьяго-дель-Тейде.

Второй раз проблемы с дыханием в этих краях случились у меня уже в февральских сумерках.

Тем утром в лобби отеля «Парк Сантьяго» было многолюдно. Пока разговаривала по скайпу с мамой, краем глаза заметила в мониторе соседа ТВ-картинку, на которой ветер гнул к земле пальмы, а девушка-диктор озабоченно хмурила на все это брови. Но над тенерифским югом как обычно стояла солнечная погода и по другую сторону гор, на севере, было хоть и ветрено, но недождливо.

В Икоде мы по привычке подвесили машину в переулочке под острым углом к океану (здесь это называется «парковаться») и пошли в музей бабочек.

Бабочки-красавицы кушали варенье.

Порхали по небольшой комнате и с удовольствием общались с детьми.

Налюбовавшись ими, мы заскользили по серпантину вниз, до города Гарачико. И пока на кухне маленького ресторанчика шкварчала, ворчала и булькала готовящаяся косуэла из осьминога и ветер трепал над площадью красные треугольники флажков, начал накрапывать дождь. После обеда зашли в маленький магазин-фабрику табака на набережной — купить отравы всем курящим родственникам. Отрава здесь местного, канарского производства, и продается в виде сигар разных размеров и не рубленных табачных листьев. Толстый продавец перебирает разложенные для просушки листья и если вы скажите ему слово «Pipe» он вас не поймет. Скажите: «Пипа» и он в обмен на один евро протянет вам мешочек табака. Ничто не изменилось здесь за полтора года. Только рыжий кот стал толще, да сынишка табачника подрос.

Когда мы вышли на улицу, ветер хлопал вывеской соседнего сувенирного магазинчика. Внятно объяснить причину последовавших событий я не могу. Просто сев в машину, мы поехали почему-то не в сторону Эль Танке — обычным путем, которым всегда возвращались домой из этих мест. А вдоль побережья до города Буэновиста. Указатели обещали впереди знакомый Сантьяго-дель-Тейде и нас, размягченных косуэлой, это успокоило. Каким образом Элли и Тотошка вернутся в свой Канзас, стало прорисовываться, когда дорога свернула от побережья в горы. Минут через десять после начала подъема, Аленка сказала:

— Мам, смотри, пальмы лежат!

Глянув за окно, я узнала картинку, виденную утром в новостях.

Чем выше полз наш Ситроен, тем сильнее закладывало уши и темнее становилось вокруг. Когда мы доехали до вершины хребта и обогнули выступ скалы, в бок машине ударил порыв ветра. Узкая полоска серпантина вилась почти по самому гребню хребта, полукркугом охватывающего ущелье. А со стороны океана на нас надвигалась черная пухлая масса в сияющих прожилках молний. Ветер отрывал от нее куски и закручивал в смерчи. Я никогда раньше не понимала, почему люди немеют при виде несущегося на них торнадо или падающего дома. На несколько секунд мы тоже онемели, притормозив у обочины. Следом за нами встал «Рено», откуда высунулся человек с фотоаппаратом. Глядя на сталкивающиеся в сплетении электрических змей смерчи, гражданин проорал слово, из которого стало ясно, что во-первых, он — француз, а во-вторых, что французы как и русские используют ругательства в том числе и для выражения восхищения. Поймав в зеркале взгляд Дениса, я поняла, как сильно ему тоже хочется высунуться с фотоаппаратом наружу, но ветер бил машину и сталкивал к скале. Мы поехали.

По моим представлениям серпантин должен был подняться к перевалу, и опустить нас по другую сторону в объятия Сантьяго-дель-Тейде. Вместо этого дорога пошла вниз, запетляла и на указателе появилась надпись «Masca». Только тут я осознала, какой дорогой мы едем, и что, миновав бывшее пиратское ущелье, нам придется выбираться отсюда едва ли не самым закрученным серпантином Тенерифе.

До Маски стихия еще не добралась. Зато начался дождь.

Здесь нас нагнал давешний француз, вылез из машины и с сумасшедшей улыбкой бросился к парапету…. Он размахивал руками, хохотал и что-то кричал. Это был скоморох, безумный вестник надвигающегося на Маску урагана.

Мы же начали очередной подъем за этот день. Дорога становилась все уже, повороты все резче. Ветер срывал с обрывов мелкие камни. Однако зрелище грозового урагана сыграло роль анастезии, и на происходящее вокруг я смотрела уже в некотором отупении. Следом за нами пристроились еще три машины, в унисон все мы сигналили перед поворотами и держали скорость 10 км. в час. Сквозь завесу дождя в последнем авто кавалькады угадывался «Рено» французского буревестника. Когда мы перевалили через пик, дорога расширилась, убавив повороты. Вдали показались благословенные огни Сантьяго-дель-Тейде. И я, по традиции, свободно выдохнула.

С тех пор по естественным причинам, не объяснимым логикой, мы избегали путей от Сантьяго через северные горы. Единственный неприятный результат моего суеверия заключался в невозможности глядеть теперь сверху на Гарачико. На одну из любимейших моих тенерифских картин — белый городок на полукружье застывшей лавы, более трехсот лет назад пронесшейся здесь по склону к океану.

Вообще, мистика на Канарах — особая тема. Это целая вереница рассказов очевидцев. Иногда жутковатых и удивляющих, как о ведьминских полянах в горах Анаги, или виденном кем-то с дороги на Тейде острове к юго-западу от Ла Пальмы — восьмом, призрачном острове Канар — Сан Борондоне. Но на мой взгляд, главное не в невероятных рассказах. А в знакомом почти всем, приезжающим сюда, ощущении близости невидимого источника скрытой силы. Может быть, и впрямь, Атлантида затонула где-то здесь? И теперь из морских глубин меняет пространство вокруг нас. Это чувство возникает почти у всех, только в разных местах острова. Оно не вызвано чем-то зримо необычным и в нем нет ничего пугающего. Просто сознание начинает вмещать в себя больше и контуры окружающего становятся зыбче.

Так происходит, например в маленьких городках у океана на юге острова.

Эль Медано… ветер, выцветшее небо и горячий песок. Северо-восточные пассаты, дующие практически круглый год, сносят сюда винд- и кайт-серферов со всего света. Весь городок существует при этих скачущих по волнам парусах, держит их в поле зрения в своей повседневности. Даже недолгого времени, проведенного здесь, достаточно, чтобы увидеть три составляющие Эль Медано. Первая, вечно движущаяся, самая динамичная, охватывая берег и волны от западной оконечности города до Монтаньи Роха (Красной горы), принадлежит ловцам ветра. Вторая, туристическая, распространяется на пляжи и набережную с велотренажерами. Следом за ней на узких улочках и в небольшом порту начинается третья, ею владеют местные, смолящие лодки и открывающие по утрам рыбные ресторанчики, магазины и фармации.

Лучше всего приезжать в Эль Медано во время отлива. Деревянные настилы ведут от городского пляжа к бухточкам меж дюн, от подножья которых на многие метры вперед уходит черное зеркало песка, отражающего небо. Однажды, во время отлива я сидела под одной из дюн и думала о кольце. О зеленом кольце из оливина, виденном полчаса назад в одном из магазинчиков на кривой улочке. Три надписи были на нем: на внутренней, внешней сторонах и на ребре. К сожалению — все по-испански, поэтому понять копировали они слова с кольца Соломона или нет я не могла.

— Надо было его купить, — лениво размышляла я.

Вдали, где волны накатывали на песок, воздух немного дрожал. В его колебаниях мимо моей бухты проплыла английская старушка с томиком Диккенса в руке и йоркширом подмышкой. Денис и Алена тусовались где-то между винд-серферами… Придавив полотенце камнем, чтобы не унесло ветром, я уснула. Мне снилось кольцо и две морские раковины, которые о чем-то шептались. Сон разорвала Аленка, ворвавшаяся в бухту вместе с пассатом:

— Угадай: седой, со слезами на глазах!?

Не дождавшись ответа, крикнула:

— Это Дед Мороз, Дед Мороз, а глаза от холода слезятся!

И ускакала, подгоняемая собственным эхом, к океану… Я потерла глаза и пробормотала:

— А я-то думала, это опыт…

До и после Эль Медано вдоль юго-восточного берега тянутся такие же рыбацкие поселки (без виндсерферов, правда): Лос Абригос, Тахао. Сюда удобно заскочить по пути. Посидеть в одних из лучших рыбных ресторанчиков острова. Их основное меню — это витрины — воплощение футуристического сна директора сети советских магазинов «Океан». На песню похоже негромкое бормотание официанта, сопровождающее твой палец, который показывает на очередного морского гада:

— Вьеха, чопитос, лапас, навахас, каламар…

Щипчиками отправляются чопитосы (маленькие каракатицы), лапас (круглые ракушки) и навахас (длинные ракушки) на поднос. В конце трапезы все внутри тебя радуется: и желудок, и орган, отвечающий за разумное скупердяйство — для того, чтобы получить сумму счета за такое изобилие, съеденное в Лас Америкасе, нынешнюю цену следует умножить на два или на три.

Познав гастрономический максимум, выходишь на пляж. Пьешь соленый воздух. И окунаешься в замершее время.

Carnaval de Tenerife

В Пепельную среду мы приехали в Пуэрто де ла Крус. Город готовился к карнавальной ночи. С Пепельной среды начинается Великий Пост у католиков (как у православных — с Чистого понедельника). И именно в этот день хоронят Сардину. «Похороны Сардины» («Entierro de la Sardina») — самое веселое и занятное действие ежегодного карнавала, начинающегося на Канарских островах в феврале, реже — в марте (в зависимости от даты Пасхи). Хотя изначально проводы рыбины в последний путь символизировали окончание Карнавала, прощание с его разнузданным духом и начало поста, сейчас эта жесткая грань стерта. Двенадцатидневный Карнавал на Тенерифе длится еще четыре дня после Пепельной среды и завершается только в выходные.

«Похороны Сардины» — одно из самых старых действ карнавала, традицию устраивать который завезли на Канары с материковой Испании первые переселенцы. Траурные процессии в Пепельную среду проходят почти во всех городах и городках архипелага.

В Пуэрто де ла Крус шествие начиналось в 21.00 и завершалось через полтора часа в рыбацком порту сожжением покойной.

В тот вечер город был особенным. Или это нам так казалось? Вместо привычной прогулки по набережной и бульварам, мы бродили по узким улочкам, обрывающимся в океан каменными лестницами, парапетами и стенами домов. Вознесенный над океаном город замер по своим окраинам, прислушиваясь к тому, что готовилось в центре.

Часов в семь вечера из рыбных ресторанчиков исчезли почти все посетители, остались только бородатые рыбаки, тихо беседующие с хозяевами, протирающими тарелки. Закрытые ставни домов навевали воспоминания о городе из полузабытой книжки, жители которого после наступления полуночи превращались в морских чудовищ. Таким своим обликом Пуэрто немного пугал и, одновременно, очень пленял. Казалось, что именно сейчас мы видим его настоящую природу: именно он и есть осколок и наследник затонувшей Атлантиды, а его исконные, настоящие жители, воплощены в девяти фигурах менсеев, выстроившихся в ряд вдоль набережной города Канделярия. Девяти вождей гуанчей, вечно глядящих сквозь бронзовые глазницы на храм религии, которую провозгласили на острове люди, погубившие их детей.

Уже в сумерках мы миновали пышные заросли морского парка и направились к порту. Здесь нас стали обгонять группки веселой молодежи, сквозь открытые двери маленьких баров, тех, где между стойкой и порогом умещается только ряд высоких стульев, видны были нарядные компании, чокающиеся с барменом прозрачными стопочками.

— Вива эль Карнавал! — крикнул нам кто-то загорелый и белозубый, поднимая бокал с красным вином.

— Вива! — помахали мы руками в ответ.

Порт и прилегающие к нему улочки светились огнями и тонули в звуках музыки, несущихся из баров, ресторанов и с открытой веранды на площади Чарко. Пожилые английские джентльмены в белоснежных брюках и их подруги, украшенные золотом и обаянием благополучной старости, покинули свой вечерний пост на танцполе в Кафе де Пари и заняли места на парапете над небольшим портовым пляжиком.

Спроецировав расписание движения траурной процессии на карту, мы решили ждать ее возле порта. Народу становилось все больше. Шли целые семьи, ряженные ведьмами, вампирами, а в колясках, украшенных перьями, везли спящих младенцев. Шли священники и монахини. Но чаще всего попадались ловящие равновесие и старающиеся не расплескать при этом пиво переодетые вдовами мужчины в туфлях на огромных платформах.

Детская площадка была полна, несмотря на поздний час. И даже двухлетние бониты съезжали с горки на попах, обтянутых рюшами карнавальных платьев.

Как тут было не купить хотя бы маску? Кстати, явись я на Тенерифе в восемнадцатом столетии, с маской не сложилось бы — носить их во время Карнавала запрещали то в одном, то в другом городе. Полицию не устраивало, что под прикрытием масок совершаются преступления, а Церковь — что с их помощью люди скрывают свой пол. Окончательно реабилитировали маски на острове только в 19 веке.

Помимо лотков с карнавальной мишурой везде стояли палатки, торгующие сладостями. Тут и там на огромных плоских сковородах жарились сардины. А для всех не соблюдающих воздержание (отказ от мяса) в Великий пост, от огромных оковалков хамона отрезали тонкие мраморно-терракотовые пластины.

Однако все это, дорогие мои, ничто по сравнению с луковым супом в ресторанчике «Maga», на одной из кривеньких улочек, танцующих подле площади Чарко! Язык не может подобрать подходящие слова, чтобы описать вкус того супа, язык может только помнить его. Иногда жизнь на короткий промежуток времени складывается в идеальную картинку. Так было и в тот раз: горячий луковый суп, запах вечернего дождя, смех с улицы и официант, обнимающий за плечи какого-то старика с грязными ногтями, в растянутом полосатом свитере, тихо сидевшего за столиком в углу.

Но время, да… время бежало. Стрелка на часах дернулась к десяти. Пора было возвращаться к порту.

Похоронная процессия спускалась с горбатой улочки, ведущей к площади, минут сорок. Священники, вдовы, ведьмы и обычные туристы с фотоаппаратами ждали траурную колонну, чтобы влиться в нее. Наконец, запахло ладаном, воздух огласился завыванием и причитанием десятков луженых глоток, музыку в пабе на углу выключили, и процессия вступила на площадь. Тут же грянули медные литавры похоронного оркестра, и понесся джаз. Впереди шли горбатые старухи-плакльщицы и ряженое духовенство.

За катафалком, везущим огромную красотку сардину из папье-маше, тянулась вереница безутешных вдов. Их строй был, хоть и неровный из-за чересчур ревностного поминания усопшей, но зато длинный и живописный.

Некоторые кидались на грудь к полицейским и громко рыдали в их рации. Полицейские смеялись и не имели ничего против такого недвусмысленного сообщения коллегам, дежурившим на соседних улицах, о месте пребывания процессии.

Мы встали в конец колонны и даже прошли несколько метров. Дальше человеческая толпа нас не пустила. Впереди, над головами, огромный хвост задрался к небу и поплыл вниз — на пляж, на свидание с уже разожженным огнем. Пару минут и из чрева сардины вырвался фейерверк. Его сменил салют с набережной, вбрызнувший в темное небо пальмы, звезды и огненные водопады.

Пока на пляже догорали останки Сардины-покойницы, на сооруженной поблизости сцене начался концерт, заголосили джазисты в ресторанах… Волна праздника, взорвавшись над портом сверкающими брызгами, покатилась по Пуэрто, чтобы владеть городом всю ночь. А трое путешественников сели в машину и понеслись через весь Тенерифе, на юг, к Лас Америкасу.

Накануне вечером мы возвращались домой почти той же дорогой, только из другого города, из столицы острова — Санта Крус де Тенерифе, где смотрели самое красочное событие Карнавала — Парад («Coso»).

Если на «Похоронах Сардины» — ты участник, то на Параде — зритель. По главной улице с оркестром, точнее — от площади Испании по проспекту вдоль моря, движутся все основные действующие лица Карнавала. Избранные в первый день праздника три королевы: помимо собственно Королевы Карнавала, есть еще детская и Королева дам преклонного возраста — «Reina de la Tercera Edad». Бывшие соперницы королев за титул, а ныне — их многочисленные фрейлины. Трансвеститы, музыкальные группы, в том числе мургас (murgas) — уличные оркестры со своими лютнями и гитарами, танцевальные и актерские коллективы… Шествие по проспекту начинается в четыре, заканчивается в восемь, вместе с ним завершается официальная часть и далее Санта Крус танцует до утра перед сценами на площадях и на стойках в барах.

Даже непосвященному человеку, попавшему в город в день Большого Парада, как иногда называют Coso, ясно одно. Что-то будет. Тому, что туземцы затевают нечто, существует два рода свидетельств. Во-первых, очевидные. Перекрытый проезд по большей части центральных улиц. Парковаться приходится в жилых районах Санта Крус, кварталов за пять-шесть от площади Испании. Сами улицы запружены не нормальными людьми, а ведьмами в остроконечных колпаках и яркими полицейскими, свистящими всем машинам подряд (хотя, конечно, с полицейскими не всегда ясно, что считать нормой):

И, во-вторых, косвенные признаки, ощутимые не менее явно. Казалось, что центр города сместился к океану, и все человеческие потоки сегодня повинуются невидимому магниту: ручейки пешеходов в улочках и переулочках бежали вниз, вниз, превращаясь на площадях и скверах возле набережной в шумные реки. В день Большого Парада не нужна карта. Направление не перепутать. Все стремится к океану и притягивается им. Впрочем, как всегда. Просто Coso делает это очевидным.

Где-то в районе четырех из чрева города взлетают звуки труб и литавр, сопровождаемые стаями голубей с окрестных крыш, и на проспект, зажатый людьми с обеих сторон, выползают первые платформы. На таких зрелищах очень удобно иметь при себе ребенка. Добрые испанцы всегда пропускают детей в первый ряд. И у тебя, как главного хранителя перепачканного сладкой ватой сокровища, тоже появляется шанс встать поближе к ограждению.

Вереницу королевских и фрейлинских повозок возглавляет платформа 19-летней Королевы Карнавала-2012 Кармен Хиль Гонсалес.

Ее наряд прикреплен к платформе, как и у других красавиц (вес «платья» может достигать 200 килограмм).

За ней следуют ее фрейлины.

Детская и пожилая Королевы тоже со свитой.

Прецессии знатных особ перемежаются танцующими группами. Основные музыкальные мотивы: самба, румба, сальса. Шествие под латиноамериканскую музыку, так же как наряд королев — это уже новые традиции Карнавала, появившиеся в 60-х годах, когда за основу был взят карнавал в Рио. В те годы само слово «карнавал» было на Канарах под запретом — проводить карнавалы в Испании запретил генерал Франко с 1937 года. Однако забить на традицию канарцы не пожелали. В Санта Крус в феврале народ все равно веселился в барах и носил маски. Иногда власти смотрели на это сквозь пальцы, иногда нет. В 1954 дело дошло до столкновений с полицией на улицах Санта Крус и вызова подкрепления из Лас-Пальмаса (столицы острова Гран-Канария). Развитие туризма поправило дело — в 60-х годах разрешили проводить «Зимние фестивали» («Fiestas de Invierno»), которые естественным образом трансформировались в карнавалы после смерти Франко. Карнавал-1976 стал первым возрожденным карнавалом на острове.

Не смотря на то, что через два дня будет проходить детский Парад (Coso Infantil), в шествии принимает участие очень много детских групп. Это тоже традиция, пришедшая из Зимних фестивалей (претензий к детским коллективам у властей было куда меньше, чем ко взрослым).

Со времени возрождения карнавалов на островах, каждый год они посвящены определенной теме. Нынешний — хиппи и шестидесятым: «Flower Power — Волшебные шестидесятые». Правда, основную идею выдерживают в своих костюмах далеко не все участники. В большинстве своем это мелкие аксессуары, например, очки.

Иногда в праздничное шествие вплетались какие-то странные персонажи: вроде бабульки с авоськой или какого-то пузана с папироской, просочившихся между ограждениями. Похоже, им просто лень было пробираться по запруженным зрителями тротуарам.

Несмотря на февраль, солнце припекало довольно сильно. То и дело кто-нибудь из фрейлин на цветастых платформах закатывал глаза под корону, и тогда помощник, который держался в тени перьев, вставал на край повозки и поил красавицу водой из бутылки. Глаза у несчастной возвращались на место, и она снова поднимала руку в приветствии и скалилась, глядя куда-то поверх голов на уходящее солнце.

К моменту, когда ты начинаешь осознавать, что ног у тебя точно две и хорошо бы перенести вес тела на другую опору, на проспект вступают степенные рондаллас — хоровые коллективы, чьи строгие костюмы кажутся оазисом среди разноцветных перьев, рюшей и боа.

На этом шествие групп практически заканчивается, и появляются одиночки.

К восьми вечера теряешь способность чему-либо удивляться. Естественными организму кажутся всего два действия: лечь и выпить. Лучше канарского Ron con mel (рома с медом).

На салют и последующий концерт мы решаем не оставаться и начинаем медленное отступление под звуки дуделок и песен преемников традиций 25-летней давности. Тогда, в 1987 году, был установлен и занесен в Книгу Гинесса мировой рекорд — самый массовый танец под открытым небом. Это на Карнавале в Санта Крус де Тенерифе под Сесилию Крус и венесуэльский оркестр Billy’s Caracas Boys отжигали сальсу 250 тысяч человек (больше, чем население города на тот момент).

Наш путь до машины был как комедия про вампиров: полутемные улицы, отовсюду лезет хмельная нечисть и предлагает выпить. Но родительский долг помог побороть искушение, отринув соблазны дьявольской ночи во имя света фонарей Лас Америкаса.

Сливающийся с горизонтом

В детстве время было бесконечным. Существовала целая эпоха — Лето. С нашим взрослением она ужалась до трех месяцев и раздробилась на рабочие дни и выходные. Из тех лет нам в наследство оставлены места, где время не распадается на осколки, а заполняет собой все вокруг. Как, например, океан — свидетель начала нашего земного хроноса, сам подобный ему.

Среди любимых пляжей Тенерифе, есть у меня два особенных. Там я каждой частичкой чувствую мощь океана, свою связь с ним и со всем, что есть на Земле. Оба пляжа находятся на севере острова.

Первый — Больолуло (El Bollulo), приютился под черным скалами недалеко от восточной оконечности Пуэрто де ла Крус. Наша поездка к нему была немножко авантюрой — ориентировались мы на расплывчатое описание: «там на востоке будет», данное одним аборигеном. Но, ведь, сколько открытий совершалось на основании куда более скудной информации. Строго повинуясь абстрактной инструкции мы свернули с северной аутописты на TF-31, огибающую город с востока, и встали где-то на полпути к океану. Был у нас еще один верный ориентир — банановые плантации, которые полагалось миновать на пути к пляжу. Огромные зеленые листья кивали нам из-за каменной стены, подбадривая в поисках. Немного спустившись, мы перешли дорогу по подземному переходу и оказались на Camino de la Costa — узкой дорожке, бегущей сквозь плантацию. Позже я прочитала, что подъехать к Больолуло можно с другого конца, свернув с северной аутописты чуть раньше — на TF-176. Но тогда мы этого не знали. Вокруг вставали банановые леса, такие огромные, как кукурузные заросли в наших августовских полях.

Солнце шло к зениту и мы явно чувствовали как сжимают лбы пробковые шлемы. Оставалось надеяться, что ягуары теперь спят.

Банановые плантации выпустили нас из своих широких лап в узкое ущелье, после которого тропинка заструилась вдоль обрыва и мы наконец увидели предмет наших поисков.

Выщербленная лестница привела сперва к черно-белой пещере — черной из-за своей вулканической природы и белой из-за множества крестиков, сбитых из досок или свитых из валяющихся тут же прутиков. Пещера была священным местом еще у гуанчей, а теперь местные жители просят в ней о самом сокровенном.

Пляж, лежащий перед нами, был огромен. Небольшой бар появился тут сравнительно недавно. Но народу на Больолуло, говорят, много не бывает никогда.

Уста, направившие нас сюда, дали единственное наставление в конце своего недолгого рассказа: не купаться на Bollulo. Подводные камни и течения слишком остры и сильны. Но и без скупой туземной мудрости о том, чтобы войти в воду дальше, чем по щиколотку, не могло быть и речи. Окен крутил вокруг ног потоки, вытаскивая горстями песок из под ступней. Огибал пенными серпами со всех сторон и вставал перед тобой огромной бирюзовой стеной.

Потеряв счет времени играла с прибоем юная Ассоль и все, кто был на пляже, смотрели только на волны накатывающие, казалось, прямо из под синего свода.

Я тоже смотрела. И окончательно убедилась в том, что все мы когда-то пришли из-за горизонта. Может быть, на закате, не знаю. Но совершенно точно мы — плод слияния неба и воды.

Прощаясь с Bollulo, трудно вообразить себя в машине, несущейся по шоссе через весь остров. Поэтому прежде едем бродить по бывшей столице Тенерифе — Сан-Кристобаль-де-ла-Лагуне.

Плоские крыши, над ними пальмы, а потом сразу — ярко-синее небо. Это Ла Лагуна. Сеть ее пересекающихся перпендикулярных улиц спроектировал в конце XVI века итальянский военный инженер Леонардо Торриани. Создав тем самым облик не только старейшего города Тенерифе, но и большинства колониальных городов в Латинской Америке — их строили по образу и подобию Ла Лагуны. За это, а так же за прекрасную сохранность ее старый город был включен ЮНЕСКО в список объектов Всемирного наследия.

Ла Лагуна напоминает мне испанку из романов 18 века — под ее кружевами спрятан кинжал. Мавританские особняки, испанские патио и канарские балконы хранят разные истории. Вот, например, в доме, занимаемым нынче Историческим музеем, жила девушка Каталина, которая в далеком шестнадцатом веке не пожелала выйти замуж за старикашку, бросилась в колодец и, отвергнутая церковью за самоубийство, была похоронена в одной из комнат особняка. Потом Каталина стала приведением и гуляет теперь по залам музея. А вот черная базальтовая колокольня, видная почти из любой точки старого города. Она примыкает к церкви Пречистый Девы Марии (Iglesia de la Concepcion), в которой хранится купель из Севильи — в ней крестили гуанчей. И особая прелесть Ла Лагуны — открытые для посещения патио. Туда обязательно надо заходить. Между их квадратных стен поймано и спрятано в гулкой прохладе прошлое, как джин в волшебной лампе.

Еще в Ла Лагуна обалденные кафе и кондитерские, ни разу я не могла удержаться и не объесться здесь пирожными и мороженым (коллегам-сластенам надо учитывать, что большинство кондитерских закрыто с часу до пяти на сиесту).

И в самом конце дня, покидая Ла Лагуну, прежде, чем окончательно укрепиться на аутописте, ведущей на юг, по трассе TF-24 мы доезжаем до мирадора Ortuno. Надо только успеть до заката… Молодые сумерки пахнут хвоей и цветами. Парапет, берегущий мирадор от пропасти, холодный и чуть влажный. Внизу облака устраиваются на ночь, и мирно дышит в розовой дымке грудь Тейде.

— Спокойной ночи, Земля!

Дорогу ко второму пляжу — Бенихо (Benijo) мы любим начинать по змейке трассы TF-21, взвинчивающейся в гору через деревню Vilaflor, и уводящую сквозь сосновые леса за облака. Как река несет лодку мимо ущелий и степей, так дорога на Бенихо ведет мимо удивительных миров, все дальше — в неизведанное и чудесное.

Вступая в огромную кальдеру Лас Каньядос, шоссе приводит в царство вулканов. Со всех сторон неземными идолами встают зеленые и бурые скалы, выщербленные ветром. Небесная синева здесь режет глаза, звуки раздаются звонче и, кажется, слабеет сила притяжения. Когда позади остается подъемник на вулкан Тейде, дрожащий воздух будто складывается в мираж, и между небом и горами проступают белые купола Обсерватории.

Спускаясь, дорога превращается в TF-24, и выносит в лесной мир. Открывают его леса Эсперансы (Bosque de la Esperanza), названные в честь одноименного поселка, который они обступают. Мы чувствовали себя здесь гномами, гуляя меж огромных, поросших мхом сосновых стволов. Набрав на память гигантских шишек ехали дальше, и вскоре по краям дороги начинали мелькать меж сосен, словно призраки, белесые стволы. Сначала их мало и только воздух из открытых окон дразнит ноздри знакомым с детства запахом, примешивающимся к расплавленному хвойно-смоляному аромату. Потом тут и там все чаще попадаются бледно-зеленые эвкалиптовые рощицы. Мы любим ту, что по левую сторону шоссе (если ехать от вулкана), на 14-ом километре TF-24. Все ощущения здесь концентрируются в обонянии. Хватает пятнадцатиминутной прогулки, чтобы в груди стало так просторно, словно воздуха в ней умещается теперь в два раза больше. Уезжая отсюда, я увожу в багажнике эвкалиптовые ветки. Дома, в Москве, достаточно кинуть три длинных узких листа в кастрюлю с кипящей водой, чтобы первоклассница, шмыгающая над ней носом, после исполнения роли лайки, везущей по снегу сани с раненым полярником, на школьной прогулке в пятницу, рассказывала в понедельник стихотворение у доски.

А дальше… дальше все будет похоже на описание неведомых земель, открытых Лейфом Эрикссоном и его спутниками за пятьсот лет до Колумба. Все впереди скроется за завесой тумана и медленно выступят из него скалы. В нашем случае это облака выплывут на дорогу, разделив два леса. Шоссе, обогнув Ла Лагуну, вступит в Анагу. Сосны и эвкалипты сменят лавр и вереск. Когда-то в этих горах было одно из девяти королевств (менсиятов) гуанчей — Menceyato Anaga. Арбалеты конкистадоров, купели священников и чума покорили живое, но не тронули название древних гор. Древних почти как сама Земля. Со времен динозавров растут здесь лавровые леса. Все так же, как и миллионы лет назад, пассаты путаются меж их ветвей и улетают на юг, оставляя на мшистых стволах влагу. В солнечную погоду свет струится сквозь листву и колдовство леса кажется женским, светловолосым. В пасмурные дни оно выпускает на тропинки и шоссе перед тобой длинные языки тумана и облаков, наползающих из пропасти.

С самого высокого мирадора Анаги — Пико дель Инглес (Pico del Ingles) видны оба побережья. Глядя на далекую столицу с загибающейся волной крыши концертного зала Аудиторио, можно вспомнить, например, об адмирале Нельсоне, которому в 1797 году при неудачной попытке захватить порт Санта Крус де Тенерифе оторвало правую руку пушечным ядром.

Взгляд на другую сторону острова, заставляет забыть об англичанах и испанцах. Сердце прибрежных скал бьется уже очень близко, их зов слышится явно и ясно.

И значит, пора. Пора вниз. По указателю на Таганану. А леса будут окутывать пики гор и уходить дальше на север. Там, наверху, останется еще один мирадор — Эль Байладеро. На горе, если верить молве, ведьмы устраивали шабаши после чего обнаженными спускались к пляжам купаться. К этим пляжам, вынырнув из лесов, и бежит шоссе. Все дальше и дальше — в сны.

Дорогу до Тагананы проложили сравнительно недавно. До тех пор попасть в деревушки у океана можно было лишь по воде (людям) или по воздуху (ведьмам).

Минуя Таганану, Роке де Лас Бодегас и пляж Альмасига, дорога взберется в гору и приведет к маленькой деревушке Бенихо, втиснувшейся между двумя обрывами. Машину поставить лучше на стоянку перед одним из ресторанчиков, правда их тут раз, два и обчелся. Поэтому в выходные приезжать сюда не надо — многие из тех, кто оседает за столиками, не включают спуск к пляжу в обязательную программу, щелкая Бенихо сверху. Это напоминает кружение пчел над бочкой меда, и потому отсюда тянет скорее сбежать. Задержаться стоит разве что ради огромной тарелки с морскими гадами. Убив тем самым сразу двух зайцев: оправдав занятое парковочное место, и получив огромное гастрономическое удовольствие.

Наш любимый ресторанчик — второй по счету после въезда в Бенихо, напоминает забегаловку снаружи и столовую внутри, зато имеет перед собой огромную смотровую площадку со столиками. Это классический пример хорошей рыбной таверны, которая тем лучше, чем проще выглядит.

В меню у них есть три божественных пункта. Первый — барракито. Мммм… В маленький стаканчик наливают щедрый слой сгущенки, потом кофе, а сверху добавляют взбитую молочную пенку и кусочек лайма. Если сказать официанту «кон ликер», между слоем сгущенки и кофе нальют ликер. И напиток станет еще вкуснее. Второй и третий пункты — ассорти из морепродуктов и кальмары гриль — мягкие словно пара белых облаков.

К пляжу ведет крутая лестница, начинающаяся за первым ресторанчиком «El Mirador». Как и в случае с Эль Медано, на Бенихо лучше приезжать во время отлива. Отступившая вода оставляет широкие поля черного песка с мокрыми камнями.

Вокруг больше нет привычных звуков. Только грохот валов и удары волн о скалы. Водяная пыль висит в воздухе как завеса между прошлым и будущим. И каждая минута бесконечна.

Расстаться с Бенихо просто покинув пляж очень трудно. Поэтому можно еще побродить над ним и поглядеть на горизонт. Грунтовка начинается за третьим ресторанчиком Бенихо и ведет к соседней деревушке Эль Дракильо. Прогуляться к ней как-то за чаем посоветовала Melnicа, известная любительница бродилок…

Дорога к Эль Дракильо бежала над океаном. И хорошо было идти и смотреть вокруг. На мир, удивительный в каждой своей точке.

Синим полукругом выгибался океан у горизонта. Здесь, наверху, становилось совершенно очевидно, что Земля круглая.

Солнечный свет преломлялся, лучи шевелили траву и в стрекоте цикад всплывал в памяти давний школьный урок осенним днем.

«Я, Джованни Мочениго, доношу по долгу совести и по приказанию духовника, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме, что мир вечен и существуют бесконечные миры…»

Бедный надменный романтик, сожженный на площади моего любимого города… Конечно… все по-прежнему так.

«Мир останется прежним, да, останется прежним,
Ослепительно снежным, и сомнительно нежным,
Мир останется лживым, мир останется вечным,
Может быть, постижимым, но все-таки бесконечным.»

Со времен всех пилигримов, включая тех, что отправились на трех кораблях через Атлантику, в нас ничто не изменилось. По-прежнему тот же набор из пяти органов чувств, которые служат лишь проводниками шестому чувству — единственному способу узнавать миры: тот, что внутри и тот, что снаружи.

Солнце над Бенихо клонилось к горизонту, вздыхала где-то совсем близко тысячу раз найденная и тысячу раз утерянная, вечно искомая Атлантида. Рядом с нами бежала кудлатая дворняга и пела на скале маленькая малиновая птичка. Наверное о том, что придет время и кольцо с тремя надписями окажется Аленке почти впору.